Очередной рассказ Бёлля, переведенный Софией.

ЧЕЛОВЕК С НОЖАМИ
Юпп держал нож за самый кончик, так что тот раскачивался из стороны в сторону. Это был длинный, хорошо наточенный хлебный нож. Было заметно, что он очень острый. Мгновенным рывком Юпп подбросил нож вверх. Он взвинчивался со звуком, напоминающим звук пропеллера. Его блестящее остриё сверкало как золотая рыбка в пучке последних лучей летнего солнца, сделало кувырок, перестало колебаться и резко полетело точно по направлению к голове Юппа. Юпп со скоростью молнии подложил деревяшку, нож с треском вонзился в неё и начал раскачиваться. Юпп снял с головы деревяшку, вытащил нож и со злостью швырнул его в дверь. Нож ещё какое-то время колебался в дверной набивке, затем медленно остановился и упал на пол…
«Уже тошнит от этого!» — сказал Юпп тихо. — «Я начинаю думать, что люди, расплачиваясь у кассы, охотнее всего смотрят те номера, в которых обыгрывается здоровье или жизнь, — как в Колизее, они, как минимум, хотят знать, что может пролиться кровь, понимаешь?» Он поднял нож и лёгким движением руки швырнул его в горбылёк оконного переплёта с такой силой, что задребезжали петли и грозили вывалиться из шпатлёвки. Этот бросок — уверенный и властный — напомнил мне о тех мрачных часах нашего прошлого, когда Юпп отправлял свой перочинный ножик карабкаться вниз и вверх по столбу бункера. «Я, конечно же, хочу сделать всё», — продолжал он, — «чтобы покорить соблазн. Я бы отрезал себе уши, но, к сожаленью, не нашлось бы того, кто бы мог приклеить мне их обратно. Пойдём со мной». Он рывком открыл дверь и пропустил меня вперёд. Мы вышли на лестничную клетку. По её стенам свисали лохмотья обоев, которые из-за стойкого клея не смогли оторвать, чтобы разжечь печь. Затем мы миновали запущенную ванную комнату и вышли на террасу с потрескавшимся и заросшим мхом бетоном. Юпп обратился к пустоте: «Чем выше взлетает нож, тем, конечно же, лучше получается. Но сверху должна быть преграда, о которую будет ударяться нож, не совершая свой последний кувырок в воздухе, чтобы он по-настоящему резко и чётко направлялся к моей бесполезной башке. Посмотри-ка», — он указал на верх, где торчал каркас стальной балки разрушенного балкона. — «Здесь я тренировался. Весь год. Осторожно!». Он подкинул нож вверх, тот взлетел с удивительной точностью и равномерностью. Казалось, он летел мягко и без особых усилий, как птица. Затем он ударился о балку, понёсся с захватывающей дух скоростью вниз и вонзился в деревяшку. Один только удар нелегко было бы перенести. Юпп даже не моргнул глазом. Нож врос на несколько сантиметров в деревяшку.
— Послушай, это же просто потрясающе! — воскликнул я. — Это просто классно! Они должны признать, что это самый настоящий номер!
Юпп равнодушно вытащил нож из деревяшки, взялся за рукоятку и поднял в воздух.
— Они, конечно же, признают это. Они дали мне двенадцать марок и разрешили поиграть с ножом в промежутке между двумя крупными номерами. Но мой номер слишком скромный. Человек, нож, деревяшка, понимаешь? Я, наверное, должен был взять полуголую девицу и запустить перед её носом хорошенько наточенный нож. Тогда бы они просто ликовали. Только вот попробуй найди такую бабу!
Он направился вперёд, и мы вышли из комнаты. Он осторожно положил нож на стол, рядом — деревяшку и потёр руки. Затем мы сели на ящик, стоявший возле печи, и замолчали. Я достал хлеб из сумки.
— Будешь? — спросил я.
— С удовольствием. Но я бы сначала приготовил кофе. А потом ты пойдёшь со мной и посмотришь на моё выступление.
Юпп положил деревяшку и поставил кружку на открытый огонь.
— Это уже раздражает, — сказал он. — Мне кажется, я выгляжу слишком серьёзным. Чем-то даже похож на фельдфебеля, как ты считаешь?
— Глупости! Ты же никогда не был фельдфебелем. Ты улыбаешься, когда они аплодируют?
— Конечно, а ещё кланяюсь.
— Я бы не смог. Я бы не смог улыбаться на кладбище.
— Это большая ошибка: именно на кладбище и нужно улыбаться.
— Я не понимаю, что ты имеешь в виду.
— Они же не мертвы. Никто не мёртв, понимаешь?
— Понимаю, но я так не думаю.
— Ты всё ещё остаёшься немножко старшим лейтенантом. Да, от этого так сразу не отделаешься, это понятно. Боже, я жутко радуюсь, когда у меня получается доставлять им удовольствие. Они все мертвы, а я их немного щекочу, и они мне за это платят. Может хоть кто-то, хоть один человек вернётся домой и не забудет меня: «Проклятье! Тот парень с ножом ничего не боится, а я всегда и всего боюсь!» — скажет он, к примеру. Ведь они все всего боятся. Они тянут страх за собой как тяжёлую тень. И я радуюсь, когда они забывают об этом, и их лица хоть и не надолго озаряются улыбками. Разве это не повод для того, чтобы мне улыбаться?
Я молча следил за бурлением воды в кружке. Юпп налил воды в коричневый оловянный котелок. И затем мы по очереди пили из этого котелка и заедали моим хлебом. Снаружи начинало смеркаться. Сумерки мягким серым молоком втекали в комнату.
— Чем ты сейчас занимаешься? — спросил меня Юпп.
— Ничем… перебиваюсь.
— Тяжёлое занятие.
— Да, чтобы достать хлеб, мне пришлось расколотить сотню камней. Ищу случайный заработок, в общем.
— Хм… Хочешь, покажу тебе ещё кое-что из моих трюков?
Я кивнул. Он встал, включил свет и подошёл к стене. Там он отодвинул в сторону похожую на ковёр занавеску. На замазанной красноватой краской стене было видно грубо нарисованное углём очертание человека: своеобразно изогнутая возвышенность там, где должна была быть голова, а вместо неё, похоже, изобразили шляпу. Подойдя ближе, я увидел, что человек был изображён на искусно замаскированной двери. Я внимательно наблюдал, как Юпп достал из-под своей жалкой койки красивый коричневый чемодан и поставил его на стол. Перед тем, как открыть его, Юпп подошёл ко мне и положил передо мной четыре окурка.
— Разверни эти два тонких, — сказал он.
Я пересел на другое место так, чтобы я мог видеть Юппа и в то же время чтобы освещение от мягкого огня печи больше попадало на меня. В то время, как я бережно раскрывал окурки, используя бумагу от хлеба в качестве подкладки, Юпп открыл замок на чемодане и достал оттуда странный футляр. Это был тот самый футляр из ткани, который пришивали почти ко всем сумкам, в которых ещё наши матери должны были хранить своё приданное. Юпп развязал верёвку, кинул запутанный клубок из верёвки на стол, и тут я увидел дюжину ножей с лезвием в форме рога, которые были ещё в те времена, когда наши родители танцевали вальс на балах. Такие ножи называли «охотничьим инструментом».
Я равномерно распределил полученный табак на два листочка и скрутил в сигареты.
— Вот, — сказал я.
— Вот, — сказал и Юпп. — Спасибо.
Затем он показал мне весь футляр.
— Это единственная вещь из дома моих родителей, которую мне удалось спасти. Всё сгорело, пропало в завалах, а остальное разворовали. Когда я жалкий, весь в лохмотьях, вернулся из заключения, у меня не было ничего до тех пор, пока одна благородная пожилая дама, знакомая моей матери, не разыскала меня и не передала мне этот прекрасный маленький чемоданчик. Незадолго до своей гибели во время бомбардировки моя мать спрятала у себя эту маленькую вещицу, и её удалось спасти. Странно. Не так ли? Но мы же с тобой знаем, что когда людьми овладевает страх перед смертью, они пытаются сохранить самые странные вещи. И никогда не пытаются спасти самое необходимое. А сейчас у меня есть и содержимое этого маленького чемоданчика: оловянный котелок, набор вилок, ножей и ложек на двенадцать персон и большой хлебный нож. Я продал ложки и вилки и жил на это целый год, тренируясь с ножами, с тринадцатью ножами. Осторожно!
Я протянул ему скрученную лучинку, которой зажёг свою сигарету. Юпп приклеил сигарету к нижней губе, привязал верёвочку от футляра к пуговице куртки на плече и спустил футляр вниз по руке, так что тот выглядел как необычный элемент солдатской экипировки. Затем Юпп с неимоверной скоростью вынул ножи из футляра, и прежде чем я успел это увидеть, все двенадцать штук вонзились в расплывчатый силуэт на двери. И он стал похож на тот жуткий неясный образ, который, как предвестник смерти, до самого конца войны подстерегал на каждом углу, мелькая на столбах с плакатами. Два ножа воткнулись в шляпу мужчины, по два ножа — над каждым плечом, а остальные — по три вдоль висящих рук силуэта…
— Классно! — воскликнул я — Просто потрясающе! Это же самый настоящий номер даже с небольшими декорациями.
— Не хватает только мужчины, а ещё лучше женщины. Эх! — он вырвал ножи из двери и аккуратно уложил их в футляр. — Никого не могу найти. Бабы слишком трусливы, а мужчины слишком дороги. Я могу их понять, это опасная штука.
Он снова с такой скоростью швырнул ножи, что вонзившись в дверь, они поделили силуэт мужчины на две симметричные части. Тринадцатый огромный нож, как смертельная стрела, воткнулся точно в то место, где у мужчины должно было быть сердце.
Юпп ещё раз затянулся тоненькой, наполненной табаком, бумажной трубкой и выбросил коротенький окурок за печь.
— Пойдём, — сказал он. — Я думаю, нам пора.
Он высунул голову в окно, пробормотал что-то типа: «Проклятый дождь», — и затем сказал:
— Без двух минут восемь. В половину девятого мой выход.
Пока он снова укладывал ножи в маленький кожаный чемоданчик, я выглянул в окно. Разрушенные виллы, казалось, тихо стонали под проливным дождём. За стеной едва заметно шатающихся тополей я услышал визг трамвая. Но нигде я не обнаружил часов.
— Откуда ты узнал время?
— Я это чувствую. Это умение я приобрёл вместе с моими тренировками.
Я непонимающе посмотрел на него. Он помог мне с пальто, а затем надел ветровку. Моё плечо было немного парализовано, и я не мог отводить руку на определённый радиус, но, чтоб раскалывать камни, этого было достаточно. Мы надели шапки и вышли в мрачный коридор. Я обрадовался, когда услышал где-то в доме голоса, смех, приглушённые разговоры.
— Вот так, — сказал Юпп, когда мы спускались вниз, — Я пытался найти определённые космические законы. Так.
Он поставил чемодан на лестничную площадку и распростёр руки как на изображениях Икара в античное время, как будто он собирался совершить прыжок перед полётом. На его лице застыло странное отсутствующе-мечтательное выражение. Оно показалось мне одержимым, немного холодным, таинственным. Признаться, оно сильно напугало меня.
— Так, — сказал он тихо, — я погружаюсь в атмосферу и чувствую, как мои руки становятся всё длиннее и длиннее, они могут обхватить всё пространство, где действуют другие законы. Они сталкиваются друг с другом сквозь полотно. А там наверху проходит множество странных чарующих туго натянутых нитей. И я беру их своими руками, просто беру… и рву их законы, хватаю их наполовину хищнически, наполовину сладострастно и забираю их с собой!
Его кулаки судорожно сжимались, он протянул их близко к телу.
— Пойдём, — сказал он. И выражение его лица снова стало трезвым. Я, как будто оглушённый, последовал за ним…
На улице шёл тихий непрерывный прохладный дождь. Было зябко. Мы подняли воротники и втянули шеи. Вечерний туман, уже окрашенный в синеватую мглу ночи, сочился по улицам. В некоторых подвалах разрушенных вилл горели жалкие огоньки под чёрной тяжестью огромных руин. Незаметно улица перешла в грязную лесную тропинку, слева и справа от которой мрачные лавочки убогих садов казались плавающими в сгустившихся сумерках, как угрожающие джонки в мелкой речке. Затем мы пересекли трамвайные пути, погрузились в узкие шахты пригорода, где между отвалами и свалками всё ещё продолжали жить в грязи некоторые домики. Мы шли так, пока внезапно не наткнулись на очень оживлённую улицу. Чуть дальше мы влились в поток толпы, а потом свернули в тёмный переулок, где яркая световая реклама «Семи мельниц» отражалась на блестящем асфальте.
Подъезд к варьете был свободен. Представление давно началось, и сквозь потёрто-красные портьеры до нас донёсся гул толпы.
Смеясь, Юпп указал на шкаф с афишами. На фото он висел в костюме ковбоя между двумя сладко улыбающимися танцовщицами, чьи груди были туго обтянуты переливающейся чешуёй. Ниже шла подпись: «Человек с ножами».
— Пойдём, — снова сказал Юпп.
И прежде, чем я успел опомниться, он затащил меня в едва различимый узкий проход. Мы взобрались по скудно освещённой узкой винтовой лестнице, до которой со сцены доносились запахи пота и грима. Юпп шёл впереди меня — и внезапно на повороте лестницы он остановился, схватил меня за плечи, после чего поставил чемодан на пол и тихо спросил меня:
— Ты смелый?
Я так давно ожидал этого вопроса, что меня напугала лишь его внезапность. Я, должно быть, выглядел не очень смелым, когда ответил:
— Я храбрый лишь тогда, когда нахожусь в отчаянии.
— Это то, что надо! — воскликнул он со сдавленным смешком, — Ну?
Я молчал, внезапно до нас донеслась волна дикого смеха, проскочившая как поток сквозь узкий проход и столкнувшаяся с нами на лестничной площадке с такой силой, что я невольно вздрогнул.
— Я боюсь, — сказал я тихо.
— Я тоже. Ты мне не доверяешь?
— Нет, конечно же доверяю… но… пойдём, — сказал я охрипшим голосом, подтолкнул его вперёд и добавил:
— Мне всё равно.
Мы вошли в узкий коридор. Справа и слева стояло множество грубо сколоченных фанерных кабинок. Вокруг мелькали яркие персонажи. И сквозь щель едва различимых кулис я увидел на сцене клоуна, широко разевавшего свой огромный рот; и снова до нас донёсся дикий смех толпы. Но Юпп затащил меня за дверь и закрыл её за нами. Я огляделся. Кабинка была очень узкой и почти голой. На стене висело зеркало, на одном единственном гвоздике висел ковбойский костюм Юппа, на шатком стуле лежала старая потрёпанная колода карт. В нервной спешке Юпп снял с меня мокрое пальто, бросил ковбойский костюм на стул, повесил моё пальто, а затем и свою ветровку. Над стеной кабинки на разукрашенной красным колонне я увидел электронные часы, показывающие двадцать пять минут девятого.
— Пять минут, — пробормотал Юпп, натягивая костюм.
— Может быть, нам стоит сначала потренироваться?
В этот момент кто-то постучал в дверь кабинки с криком:
— Приготовиться!
Юпп застегнул куртку и натянул ковбойскую шляпу. Я воскликнул с судорожным смешком:
— Ты хочешь, чтоб тебя приговорили к смерти, сначала, ради пробы, через повешенье?
Юпп схватил чемодан и вытолкнул меня из кабинки. Снаружи стоял мужчина с лысиной, наблюдавший за выступлением клоуна. Юпп прошептал что-то ему на ухо, я не разобрал ни слова. Мужчина поднял испуганный взгляд, посмотрел на меня, на Юппа и резко покачал головой. Юпп снова что-то прошептал ему на ухо.
Мне было всё равно. Пускай заколют меня заживо. Всё равно у меня парализовано плечо. Я закурил тонкую сигаретку. Завтра мне нужно будет расколоть семьдесят пять камней, чтобы получить три четверти хлеба. Но это ведь завтра… Аплодисменты, казалось, сдували кулисы. Клоун на нетвёрдых ногах с усталым искажённым лицом прорвался сквозь занавес кулис к нам, постоял несколько секунд с угрюмым видом и снова поплёлся на сцену кланяться зрителям с любезной улыбкой на лице. Оркестр заиграл туш. Юпп всё ещё шептался с лысым мужчиной. Три раза клоун возвращался и три раза выходил на сцену, чтобы, улыбаясь, поклониться зрителям. Затем оркестр разразился маршем. Юпп, держа в руках свой чемоданчик, решительными шагами направился к сцене. Его поприветствовали жидкие аплодисменты. Уставшим взглядом я наблюдал, как Юпп цеплял карты на явно подготовленные гвозди, как он по очереди протыкал ножами карты, точно по центру. Аплодисменты стали более оживлёнными, но не жаркими. Затем под тихую барабанную дробь он совершил манёвр с хлебным ножом и деревяшкой, и во всеобщем равнодушии я почувствовал, что трюк на самом деле немного жидковат. Там, с другой стороны сцены на него неотрывно смотрели две бедно одетые девочки… Тут меня внезапно схватил мужчина с лысиной и потащил на сцену. Мужчина поприветствовал Юппа торжественным взмахом рукой и напускным тоном полицейского произнёс:
— Добрый вечер, господин Боргалевски!
— Добрый вечер, господин Эрдменгер! — сказал Юпп в таком же торжественном тоне.
— Я привёл вам конокрада, самую настоящую тряпку, господин Боргалевски, которую вы своими чистыми ножами должны сначала немного пощекотать, прежде, чем его повесят… эту тряпку…
Тон его показался мне жутко смешным, жалким, искусственным как бумажные цветы и дешёвый грим.
Я бросил взгляд в зрительный зал и в этот момент перед всей этой пёстрой, жадной, многотысячной, напряжённой, готовой к прыжку толпой я просто отключился.
Мне было абсолютно наплевать, что меня слепил яркий свет прожекторов. В своём жалком костюме и поношенных туфлях я вполне мог сойти за конокрада.
— О, оставьте его у меня. Я быстро расправлюсь с этим парнем.
— Хорошо. Разберитесь с ним и не жалейте ножей!
Юпп схватил меня за ворот, пока господин Эрдменгер пружинистой походкой, ухмыляясь, покидал сцену. Откуда-то кинули верёвку. Юпп привязал меня к подножию дорической колонны, прислонённой к раскрашенной синим кулисной двери. Меня как будто оглушили — я чувствовал полное равнодушие ко всему происходящему. Справа от себя я слышал зловещий, жужжащий шум напряжённой публики и я почувствовал, что Юпп был прав, когда говорил о их жажде крови. Их желание витало в сладком неприятно пахнувшем воздухе. Оркестр своей напрягающей барабанной дробью, своим едва заметным сладострастием увеличивал впечатление некой жуткой трагикомедии, в которой должна была пролиться настоящая оплаченная сценическая кровь… Я уставился прямо перед собой и, расслабившись, повис на крепко держащем меня верёвочном плетении. Оркестр постепенно затихал, пока Юпп уверенно вытаскивал ножи из карт и складывал их в футляр. При этом он бросал на меня мелодраматические взгляды. Затем, когда он спрятал все ножи, он повернулся к публике и отвратительно «загримированным» голосом произнёс:
— Я увенчаю этого человека ножами для вас, мои господа! Но вы должны увидеть, что бросаю я не тупые ножи…
Затем он достал бечёвку из сумки, с жутким спокойствием вынул один за другим ножи из футляра, провёл ими по бечёвке, так что она поделилась на двенадцать частей, и сложил все ножи обратно в футляр.
Во время этого я смотрел не на него, не на кулисы, не на полуголую девушку впереди, а, как мне казалось, на другую жизнь…
Напряжение зрителей наэлектризовало воздух. Юпп подошёл ко мне, закрепил для видимости ещё раз верёвку и прошептал мне мягким голосом:
— Будь абсолютно спокоен и доверься мне, дорогой мой друг…
Своим промедлением он почти что разрядил напряжение, оно грозило выплеснуться в пустоту. Но внезапно Юпп схватился за бока, затем распростёр руки, напоминавшие медленно планирующих птиц, на его лице застыло то таинственное выражение, которое так удивило меня тогда на лестнице. В то же время казалось, что этим магическим жестом он заколдовывает публику. Я услышал до странности зловещий стон, и затем до меня дошло, что это сигнал тревоги для меня.
Прекратив смотреть в бесконечную даль, я взглянул на Юппа, стоявшего напротив меня так, что наши глаза находились на одном уровне. Он поднял руку, затем медленно потянулся за футляром, и я снова понял, что это был знак для меня. Я стоял тихо, совсем тихо. Я закрыл глаза…
Это было великолепное чувство, длилось оно, может быть, две секунды, я не знаю. Пока я слушал свист ножей, резко рассекавших воздух, врезавшихся рядом со мной в дверь кулис, мне казалось, что я иду по тонкой дощечке над бесконечной пропастью. Я шёл абсолютно уверенно, но всё равно испытывал трепет перед опасностью… Я боялся и всё же был уверен, что не упаду. Я не считал, но когда на секунду открыл глаза, последний нож как раз вонзился в дверь рядом с моей правой рукой…
Бурные овации окончательно разбудили меня. Я распахнул глаза и посмотрел на бледное лицо Юппа, который бросился ко мне и нервными руками начал развязывать верёвку. Затем он потащил меня к центру сцены, кланялся, кланялся и я. Под усиливающиеся аплодисменты он показывал на меня, я — на него. Затем он улыбнулся мне, я — ему. И, улыбаясь, мы оба поклонились публике.
В кабинке мы не проронили ни слова. Юпп бросил проколотую колоду карт на стул, снял моё пальто с гвоздя и помог мне надеть его. Затем он повесил свой ковбойский костюм на гвоздь, надел ветровку, и мы оба нацепили шапки. Когда я закрывал дверь, нам навстречу бросился маленький мужчина с лысиной и закричал:
— Ваш гонорар увеличился на сорок марок! — он протянул Юппу пару купюр.
Тут до меня дошло, что Юпп был в данный момент моим начальником. Я улыбнулся, он взглянул на меня и улыбнулся в ответ.
Юпп взял меня под руку и мы спускались вместе по узкой скудно освещённой, пропахнувшей старым гримом, лестнице. Когда мы дошли до главного входа, Юпп сказал улыбаясь:
— А сейчас мы купим сигареты и хлеб…
Но только спустя час я понял, что нашёл ту самую профессию, профессию, для которой мне нужно было лишь присутствовать и немного помечтать. Двенадцать-двадцать секунд. Я был человеком, в которого бросали ножами…