В конце зимы я впервые оказался в этой странной квартире. Она находилась на верхнем этаже старого дома в самом центре города. Любого, кто впервые входил в нее, обстановка сперва повергала в шок. Выглядело все скорее как помещение, причем, малообжитое, чем квартира: обоев не было нигде, штукатурка местами обвалилась, обнажив дореволюционную кладку, стекло в одном из окон отсутствовало и его заменяла небрежно прибитая фанера, мебелью в основном служили старые паллеты и ящики, хаотично разбросанные по комнатам. Впрочем, также в том, что называлось гостиной, были и старые продавленные диван с креслом и даже массивный книжный шкаф, вероятно, очень старый. Клопы, на мое удивление, ни разу не встретились: либо чья-то невидимая рука их травила, либо они просто брезговали этой обстановкой. В прихожей единственным источником света был постоянно горящий желтый сигнал висящего на стене светофора. А в кухне стояла настоящая буржуйка с выведенной прямо в окно трубой. На ней примерно раз в месяц готовили самогон. Огромное ведро с брагой стояло тут же, у теплой батареи, наполняя кухню, а раз в месяц и всю квартиру, и даже частично подъезд несравненным ароматом. Со всем этим парадоксально сосуществовали идеально настроенный рояль, две гитары «Гибсон», мольберт с набором лучших красок и даже телескоп.
Местная публика, называющая себя «кружком арьегардистов», была под стать обстановке. Академик, в текущий момент работающий ночным сторожем на стройке. Алкоголик Боря, при каждом удобном случае напоминающий о том, что два раза был на Южном полюсе в составах секретных экспедиций, как «звено, без которого предприятие несомненно было обречено на провал». Или, например, человек, имени которого никто не знал: он каждый раз приносил свой складной рыбацкий стул и новую книгу, занимал место в углу и начинал читать, безразлично, будто даже с некоторым презрением, потягивая чай с рижским бальзамом из термоса, а затем ровно в половину двенадцатого ночи он убирал книгу и термос, складывал стул и, не прощаясь, уходил. В общем, с одной стороны, интересные и яркие личности с богатым внутренним миром. С другой — неудачники вроде меня, бегущие от реальной жизни. Но мы затем туда и приходили, чтобы хотя бы на время забыть о той, второй стороне.
Собирались обычно по четвергам и по выходным. Каждый находил себе дело по интересам: поговорить, сыграть в шахматы, шашки или карты, поспорить (мордобоем споры закончились только два раза) — в общем, отдохнуть от ненавистной работы и несовершенства мира за окнами нашего клуба. Иногда кто-то читал нам свои сочинения или играл на инструменте. Конечно, иногда в гости заглядывала милиция. Их визиты необъяснимо выпадали на дни, когда мы гнали самогон. Как правило, они скоро уходили с бутылкой первача и приветом начальнику отдела, который, по слухам, приходился тестем хозяину квартиры. Даже во время прихода этих гостей безымянный чтец на раскладном стуле оставался невозмутимым.
Женщины в этой квартире, если и появлялись, то редко и очевидно в результате невероятного стечения обстоятельств или проигранного спора и редко кто-то из них возвращался. Так что мы гордо держали статус сугубо джентльменского клуба, о чем в глубине души, конечно, сожалели.
Тем вечером Андрей, охранник из ресторана, должен был играть что-то из Ференца Листа. Я, как назло, опаздывал. Даже не смотря на спешку отметил стоящий прямо у двери в подъезд мотоцикл. Концерту в тот день не суждено было случиться — как оказалось, ровно в те минуты Андрей давал показания по делу о драке. Как свидетель. За роялем, повернувшись полубоком, сидел батюшка и о чем-то тихо беседовал с Виталиком. О Виталике постоянно доходили совершенно разные и, как правило, порочащие его доброе имя сведения. Это был настоящий батюшка с черном подряснике и большой белой бородой. Он что-то тихо, но вместе с тем очень убедительно говорил, а Виталик слушал и, тупо уставившись в стену напротив, кивал. Глаза у Виталика были мокрые. Окончив беседу, батюшка поднялся и зычным голосом обратился к нам: «Как я уже сказал — а для только что подошедших повторю — всех желающих спастись жду каждое воскресенье». Потом надел черную кожаную куртку и вышел из квартиры. Через минуту во дворе глухо зарычал мотор. Виталик тихо уткнулся в плечо парня, которого я видел впервые.
В отчаянной попытке компенсировать несостоявшийся концерт кто-то настроил на коротких волнах венгерскую радиостанцию. Бесцветный мужской голос рассказывал о чем-то без особого интереса. Абрам Карлович, военный переводчик в отставке, сидящий у окна рядом с приемником, немного послушав, слегка склонив голову, как бы между прочим заметил: «Рассказывают про историю черно-белого кино».
Тогда-то я впервые и заметил ее. Она сидела в углу, вытянув перед собой длинные ноги и меланхолично наблюдая за всем. Наши глаза встретились, но она выдержала, глядя твердо и уверенно, даже с вызовом, и не стала первой отводить взгляд. Она не была ослепительно красивой, ведь я ее даже сначала и не заметил. К своей внешности она подходила расчетливо и прагматично: длина и узость платья, тон и плотность теней на глазах, оттенок губной помады, украшения, язык тела максимально подчеркивали достоинства и скрывали недостатки. Взволнованный, я вышел в кухню, чтобы приготовить себе кофе. Вернувшись, застал ее безразлично листающей журнал. Иногда она отрывалась от него, чтобы оглядеть комнату. За вечер наши взгляды еще не раз встретились и ни разу она не отводила глаза первая. Около десяти она встала и, не прощаясь, ушла.
В следующий четверг концерт снова не состоялся — нашего пианиста снова допрашивали, но уже как подозреваемого, и ему было не до Листа. Зато теперь прямо в центре гостиной четверо громко спорили, стал бы Сократ коммунистом, если бы жил в двадцатом веке. С портрета на стене за ними с укоризной наблюдал Карл Маркс. Виталика не было.
Редкая женщина посещала логово арьегардистов два раза подряд. Но она снова пришла да еще и сидела на моем обычном месте. Поприветствовав всех и приготовив себе на кухне напиток, чтобы согреться, я с дымящейся чашкой и газетой месячной давности занял на удивление свободный диван. И пяти минут не прошло, как в мою сторону по полу застучали каблуки. Стоя рядом и глядя на меня сверху вниз, она сказала тоном, каким обычно на вокзалах объявляют о прибывающих и уходящих поездах:
— Вы очень похожи на Савву Козлова.
— Ну вообще все мои знакомые считают, что я Максим. И они по-своему правы.
— Я Матильда. А вы забавный. Можно присесть?
Сняв полусапожки и уютно поджав под себя одну ногу, она как бы показала, что располагается рядом со мной надолго.
— Итак, Савва Козлов, которого вы упомянули. Это ваш знакомый?
— Да, знакомый. Сволочь редкая. Играет в местном театре. И делает это так же плохо, как и готовит. Вы театрал?
— Едва ли. И готовлю не очень хорошо.
Она изучающе поглядела на меня и продолжила:
— Я еще на прошлой неделе обратила на вас внимание. Именно из-за вас я здесь сегодня. Вообще, конечно, любопытно понаблюдать за здешними обитателями, но в целом, это место нагоняет на меня тоску.
— Да, я тоже иногда наблюдаю за теми, кто сюда приходит.
— То есть, вы не считаете себя одним из них? Расскажите о себе.
Невольно я вспомнил нашего пианиста.
— Ничего оригинального. Родился, из роддома меня привезли в типовую панельку, в которой и живу до сих пор. Ходил в детский сад и школу. Тоже, кстати, типовые. Летом иногда меня отправляли в какой-нибудь детский лагерь. Там я стабильно по разу за смену терял все свои деньги, влюблялся в какую-нибудь вожатую и скучал по дому. Не обязательно в таком порядке, но все эти три вежи происходили со мной каждый раз. Потом институт. А теперь — работа и тоска по вечерам. И все это — не покидая нашего уютного городка. Кроме лагеря, конечно.
— Похоже на мою историю. Даже странно, что мы нигде не пересеклись.
Примерно так мы и проговорили весь вечер. Гостиная медленно начала пустеть, свет приглушили.
— Прогуляемся немного?
— Ничего другого не остается — последний трамвай уже ушел. Помогите мне обуться, — потребовала Матильда и протянула мне ногу, обтянутую поблескивающим нейлоном.
На улице было уже тихо и безлюдно. От холодной мороси мысли о весне казались преждевременными. Мы шли по главной улице мимо закрытых магазинов и чернеющих пустот подворотен. На перекрестке неясным привидением проплыла размытая фигура велосипедиста. Идей, что делать дальше, не было. Денег — в общем-то, тоже. Движимый скорее отчаянием, чем дерзостью, стараясь придать голосу максимум безразличия, я предложил:
— Уже поздно, все закрыто. Пойдемте ко мне?
— Это логичное предложение. Потому что у меня дома мой муж. У вас дома есть выпить?
— Найдем что-нибудь.
С того вечера наведываться в нашу воронью слободку я стал гораздо реже. Вспомнил, как было в школе: стоит пропустить пару дней — и все становится чужим. Хотя товарищи и относились с пониманием — мол, такая женщина. В один из редких визитов я узнал, что дело против пианиста Андрея закрыли после вмешательства директора ресторана. За отсутствием состава преступления. Чтобы дальше не искушать судьбу, Андрей уехал работать на север бухгалтером. Появилось новое лицо — телевизионщик Яков. Историй у него всегда было много, как и у любого профессионального шофера: Яков водил машину с телевизионным оборудованием. Работников радио он презирал, но когда те угощали, с радостью был готов с ними выпить.
Матильда приходила ко мне два-три раза в неделю. Я жил ожиданием следующей встречи. Окончательно устав от опостылевшей работы, уволился, сдал свою квартиру молодой семье из Ростова и, собрав весь свой быт в четыре больших коробки, переехал за город в пустующий дом, доставшийся мне от деда. Хозяйство я не вел — сад и огород стояли в унылом запустении. В доме я тоже сильно не утруждался: раскидал одежду по полкам шкафа, отмыл несколько чашек и тарелок, а перевезенные книги даже не стал вытаскивать из коробки. Матильду перемены не сильно удивили. Напротив, теперь мы стали видеться чуть ли не каждый день.
Вечером я шел к железнодорожной платформе, на которую ее привозил тарахтящий, забитый битком пригородный поезд. И каждый раз я гадал, будет ли она в вагоне. Тонкий, едва заметный аромат дорогого парфюма, отрешенная улыбка, что-нибудь к ужину в сумке. Короткий ужин. Серые сгущающиеся сумерки за окном спальни. Капли короткого летнего дождя, шуршащие по крыше и листьям. Она уходила в кухню попить воды, стуча в темноте стаканом, а я лежал, не веря своему маленькому счастью и стараясь не думать о том ужасном обмане, на котором оно зиждилось как дом на зыбкой почве.
Утренним поездом она уезжала. Иногда собиралась и уходила тихо, даже не разбудив меня. Я же бесцельно слонялся весь день по дому и саду, читал в тени разросшихся и одичавших садовых растений. Сколько раз я настраивал себя на разговор с ней, чтобы наконец прояснить наше будущее, прямо сегодня, когда она приедет. Но она однажды строго запретила мне касаться этой темы. Кроме того, я понимал, что несмотря на нашу физическую близость, насколько чужими и незнакомыми оставались мы друг другу. Мы мало знали друг о друге. Точнее, я не знал о ней практически ничего. Особенно про ее прошлое, про ее мужа. Она раз намекнула, что в какой-то момент поняла, что ей стало сложно выдерживать его тиранию. О себе же я готов был рассказать и рассказывал почти все. Сама возможность общего будущего казалась размытой и нереальной. И чем дальше, тем сложнее мне было не думать об этом, пока тянулся бесконечный летний день. А вечером я шел к платформе.
Однажды, правда, она меня очень удивила. Практически растрогала до слез. Перед днем моего рождения она ненадолго пропала, а появилась с подарком — стеклянной фигурой рыбы, которую сама сделала для меня в стеклодувной мастерской.
— Я несколько лет училась этому, — пожала она плечами.
Тем вечером мне даже казалось, а может, все у нас получится? Может, мы не просто любовники, а пусть и не семейная, но все же пара. Но я держал свои мысли при себе. Но с какой тоской сжималось сердце, когда в ожидании ее приезда, мой взгляд падал на изумрудную фигуру рыбы, занявшей почетное место в центре обеденного стола.
Я ждал на осыпающейся бетонной плите. Раньше, видимо, это был большой разъезд. Сейчас же от него остались только заросшие травой заброшенные и ржавеющие пути, навсегда погасшие покосившиеся светофоры и брошеная догнивать железнодорожная цистерна в тупике. Воздух был наполнен смесью ароматов лесных трав и железнодорожных шпал, нагретых солнцем. На западе из-за горизонта поднимались белые башни облаков.
Поодаль от меня стоял высокий мужчина, судя по одежде, не местный, а скорее городской, и, видимо тоже кого-то встречающий.
Уже было слышно подходящий поезд. Сейчас он въедет в небольшой лесок, где сумрачно и прохладно даже в зной: в открытые окна пахнёт холодной сыростью чащи. Затем, вырвавшись из прочного сумрака, он снова подставив свои окна косым лучам уже склонившегося солнца, медленно подползет к полустанку.
Она вышла из вагона, погруженная, как всегда, в свои мысли. Сперва мне даже показалось, что меня она и не заметила. Мы шли рядом и молчали. Несколько раз, вынырнув из пучины своих дум, она рассеянно оглядывалась по сторонам.
— Хлеб не привезла сегодня?
— Что? Извини, нет… Забыла.
— Ладно. Обойдемся без хлеба.
У развилки на краю еще не убранного поля она неожиданно сказала:
— Иди домой. Я немного погуляю одна.
Эта просьба меня не удивила. Ей были свойственны периоды отрешения от всего окружающего. Тогда она или не приезжала, или вот так погрузившись в себя, забыв про еду, бродила в одиночестве. Я видел, что последние два-три дня она сама не своя и был готов к подобному.
Облака росли и темнели. Короткими порывами налетал еще горячий крепкий ветер. Я смотрел через поле, как море волнующееся золотыми волнами, на ее медленно удаляющуюся по меже фигурку. «А вдруг я вижу ее последний раз», — пробежала мысль.
Дома заварил чай, устроился с книгой на диване и сам не заметил, как задремал. Проснулся со странным, тревожным предчувствием. Небо затянуло тучами, отчего в комнате, хоть час был и не поздний, сделалось очень сумрачно. Матильды все еще не было.
В смятении я выскочил на улицу. Тяжелые тучи низко нависали над крышами домов, над проводами. Все было будто подсвечено каким-то невидимым источником мягкого света. Воздух был душный, густой, какой он бывает перед сильной грозой. Где-то очень-очень далеко гулко и раскатисто, словно расползаясь по небосводу, пророкотал первый раскат грома.
Не задумываясь, я бросился по улице к полю, к развилке, где я последний раз видел Матильду. Последний… Во многих домах уже зажгли свет. Ласточки носились так низко, что, казалось, вот-вот заденут волосы. Искать ее! Но где? На развилке я свернул направо и побежал по пыльной дорожке в ту сторону, куда пошла она. Дорожка перешла в тропинку и закончилась небольшим почти высохшим прудиком. Здесь я остановился и, переведя дыхание, начал звать. На мое «Матильда!» отвечала только давящая тишина. Затем — едва заметная вспышка вдалеке и через несколько секунд низкий рокот. За кустами петляла сильно заросшая травой дорога. Я знал, что по ней можно обойти по периметру поселок и попасть на нашу улицу, но с другой стороны. Может, она решила вернуться домой таким путем?
К дому я вернулся уже в липких густых сумерках. Грохотало ближе и чаще, как будто стреляли из гигантской пушки; яркие молнии разрезали небо. Калитка была закрыта, хотя я точно помнил, что бросил ее открытой. В окне горел свет.
Я быстро взлетел на старое скрипучее крыльцо, открыл дверь. В кресле, поджав ноги, сидела Матильда. Напротив, на диване, незнакомец с полустанка.
Не вставая, он обратился ко мне:
— Прошу простить мое неожиданное вторжение. Но, я думаю, как у мужа у меня было на это право, — он посмотрел на Матильду. Она сидела неподвижно, будто в трансе. Мне не оставалось ничего, кроме как пересечь комнату и стать спиной к окну — не ютиться же на стуле. Скрестив руки на груди, я сказал:
— Кто вы — понятно. Чего вы хотите?
Он внимательно посмотрел на меня, будто тщательно изучая. Он молчал. Молчала и Матильда. Еще один раскат грома. Ветер зашумел в листве деревьев, и по стеклу застучали первые тяжелые капли.
— Чего вы хотите? — повторил я.
— Важно, что хочет она, а не я. Меня не было в городе несколько недель. Прежде всего, я хотел убедиться, что с ней все в порядке.
— Убедились? Тогда вашу миссию можно считать выполненной. Не могу сказать, что мне, да и ей тоже, ваша компания приятна.
Только сейчас Матильда, до этого будто не замечавшая мое присутствие, впервые взглянула на меня. Но взглядом странным, недобрым, что я даже смутился.
— Давайте позволим ей решать. Но поверьте, сейчас для нее было бы лучше оказаться в привычной домашней обстановке, — он говорил спокойным, даже немного вкрадчивым, но в то же время уверенным голосом. Даже когда он сидел, было заметно, какой он высокий. Было в нем что-то примечательное. Мне казалось, что мы уже когда-то встречались, когда-то давно, только где и при каких обстоятельствах, вспомнить я не мог. Во мне закипала злость. Злость на его появление, на его спокойный вид, на безразличие Матильды, которую еще полчаса назад я искал по всей округе, на усиливающую грозу и поднявшийся ветер, на самого себя.
Он почти ничего не говорил, а давал высказаться мне, выпустить всю мою ярость. Я говорил всякую чушь вроде «будем разумными людьми» или «послушайте, уважаемый». Ветер за окном ломал ветки деревьев, дождь бил картечью в стекло. И тут я вспомнил. Я узнал его второй раз за сегодня.
Я студент. Второй или третий курс. Зима, полутемная аудитория. Я, прочитавший пару работ Фрейда и Юнга, пришел на лекцию, просто чтобы занять пятничный вечер. Ее ведет практикующий психиатр и психолог. Это был он. Я был с чем-то не согласен, пытался дискутировать. Вспомнил какой-то незначительный факт из книжки. Но без должной подготовки все выглядело предсказуемо жалко. Он отвечал сдержано, указал на ошибки в моих рассуждениях. Узнал ли он меня? Ведь столько лет прошло. К тому же, тогда я носил круглые очки с простыми стеклами и зализывал волосы назад.
Новая волна ярости накатила на меня. Я чувствовал свое бессилие и в этой словесной дуэли, как и тогда, много лет назад в полутемной холодной аудитории. Тогда я переключился на Матильду.
— А твоя независимость и и загадочность — это просто дешевая игра? Пока я бегал по всей округе и искал тебя, ты мило болтала со своим муженьком!
В детстве я играл в комнате с мячом. Он неудачно отскочил от стены и, попрыгав по полке, толкнул хрустальную вазу. Покачнувшись несколько раз, она полетела с полки на пол. И ты наблюдаешь за ее полетом бесконечно долго. Так же было со мной и сейчас. Я еще не успел договорить, как понял, какую непростительную ошибку я совершил. Казалось, можно сорваться с места и вернуть сказанные слова, пока они не долетели до нее. Но как и с вазой, я стоял как вкопанный и мог только наблюдать.
Матильда резко поднялась, сделала шаг в моем направлении, резко повернулась и выбежала в спальню. По звуку было понятно, что она в спешке собирает вещи. Через пару минут она была готова и, не глядя на меня, подошла к своему мужу. Он поднялся. Рядом с ним она казалась маленькой нашкодившей девочкой, преданно смотрящей снизу вверх в его глаза. Потом она уткнулась в него и зарыдала:
— Прости…
— Пойдем домой, Маша, — тихо ответил он, обнимая ее и принимая ее сумку.
Дверь за ними тихо закрылась. Я медленно подошел к столу, на котором блестела рыба. Удар в дверь — и изумрудные капли зашелестели по полу.
Я понял, что это конец. Не будет больше полустанка, прогулок к лесу, жаркого дыхания, топота ее босых ног по полу кухни. Не будет томительного ожидания вечера. Не будет Матильды. Или, как оказалось, Маши… Точнее, она будет. Но только там, где, наверное, и должна быть. За своими размышлениями я даже не заметил, как в доме погас свет.
Гроза удалялась. Раскаты грома становились все тише и реже. Редкие молнии голубоватыми вспышками освещали сад, на который падали последние капли дождя.
