— Времени еще много. Пройдем через старый город, — сказал мой товарищ, когда мы, позавтракав, покинули старое здание гостиницы и перешли по мосту через реку. Мы пошли мимо «Золотой крыши», вдоль еще не открывшихся сувенирных магазинчиков, свернули налево и по Музейной улице пошли к вокзалу. Добрались быстро, и до поезда оставался еще целый час. Это значит, что было достаточно времени, чтобы обойдя здание вокзала, зайти в одну из бесчисленных уютных кофеен. Сели у окна и, ожидая заказ, следили за снующими за окном с ящиками в руках рабочими. Утро было тихим и свежим. Горы стояли словно умытые. Последние клочья утреннего тумана таяли в долине.

Всю неделю, что мы здесь были, погода стояла самая живописная и поэтичная, которая только могла случиться осенью. После однообразно-дождливого сентября природа будто возвращала накопившиеся долги по-летнему теплыми, светлыми днями. Солнце весело искрилось в спицах проносящихся мимо бесчисленных велосипедов, отражалось в окнах трамваев. В парках беззвучно падали листья, и желтый ковер под ногами становился все толще и мягче. В воздухе, блестя в мягких косых лучах октябрьского солнца, летала паутина. Рубиновыми потеками стекал по заборам и стенам домов дикий виноград. Один листок я как-то сорвал и сунул среди страниц своих бесчисленных блокнотов.

— Что мне особенно нравится — тут отовсюду, где бы ты не находился, видны горы, — сказал я.
— Я как-то читал про какого-то художника. Когда в Париже построили Эйфелеву башню, он, хоть ее и терпеть не мог, начал ходить только в ресторан, расположенный прямо в ней. А объяснял он это тем, что это единственное место в городе, откуда ее не видно, — задумавшись, ответил мой товарищ.
— Это был Ги де Мопассан. Писатель. Но это ты вообще к чему? — удивился я. — И вообще, ты это не читал, а я тебе рассказал. Кажется. в прошлом году.
— Да просто вспомнил. Хочешь, я тебе свою серую рубашку подарю?
— Зачем мне твоя рубашка?
— Да она как новая.
— Она же на два размера больше, чем я ношу.
— Тем лучше. Ладно, как хочешь.

За эту неделю мы сдружились еще больше, если такое возможно людям, знающим друг друга почти всю жизнь. Еще сильнее узнали привычки друг друга. Быстрее стали понимать шутки друг друга. И все равно иногда мне приходилось себя сдерживать, чтобы что-нибудь не швырнуть в него. Надеюсь, это взаимно. Поэтому так тяжело было, взглянув уже в двадцатый раз на часы, сказать: «Пойдем уже». В ответ он начал болтать, почти не умолкая. Я знал, это потому, что он тоже грустит.

— Кофе у них здесь просто отличный. Слушай, ты все равно еще здесь задержишься. Купи пару пачек и отправь мне по почте, — сказал товарищ, когда мы вошли в вокзал.
— А сам чего не купил?
— Да как-то не подумал.

На платформе было не многолюдно. В стороне курил и скучал носильщик. Наконец подошел поезд. Несмотря на короткую, всего семь минут, остановку, из вагонов повыходили еще не до конца проснувшиеся пассажиры в тапочках и мятой одежде. Кто-то курил, кто-то фотографировал. Отовсюду раздавалась русская речь.

Кивнув в сторону гор, мой товарищ спросил:
— Пойдешь?
— Пойду, — ответил я.
— Ну удачи тебе, охотник за эдельвейсами. Будь осторожен. Давай! — он уже протягивал билет и документы проводнице.

Прощаться всегда грустно. Особенно, осенью и на вокзалах. Медленно проплыли мимо красные огни последнего вагона. Из-за щербатой верхушки горы наконец выползло ленивое солнце.

Хозяин гостиницы, большой и добродушный австриец с круглым розовым лицом и коротко стриженными волосами, участливо поинтересовался, успел ли мой коллега на поезд, как ему понравились здешние места и все в таком духе, — всем своим видом он показывал участие и радушие. Я заверил его, что все просто замечательно, уточнил прогноз погоды и отдал листок с кратким изложением своих дальнейших планов. Надев ждавший меня рюкзак, я вышел в уже залитое ярким светом альпийское утро.

От гостиницы резко вверх шла узкая улочка. Справа к ней примыкала улица пошире. По ней навстречу ехал автобус. От церкви Святого Николая дорога снова шла резко вверх. Она сменилась тропинкой, поднимающейся по крутому склону мимо трех вилл и беседки с фигурой Девы Марии перед распятием посередине. Опавшие хвоинки приятно смягчали каждый шаг.

На большой поляне с ледяным источником талой горной воды на окраине я сделал первый привал. Поев и пополнив запасы воды, я раскрыл свой блокнот и записал: «Дни стоят очень мягкие и теплые. Сильно запоздавшее и не желающее уходить бабье лето. По-осеннему низкое солнце тем не менее…» — споткнувшись об это место, мой карандаш упал на темный, сбитый из грубых досок стол.

В воздухе, широко расправив крылья, лениво летали кругами крупные птицы. Медленно проплывали в бесконечной синеве редкие облака. Веки стали тяжелыми. Это значило, что нужно идти дальше.

Тропинка поднималась все выше и выше, становясь все круче и круче. Я трижды здоровался со встречными туристами. Один раз где-то позади, зашумев, скатились вниз по склону камни. За одним из поворотов в балке привлекла внимание странная постройка: серые руины, бывшие когда-то, очевидно, домом, и высокая башня сбоку печально глядели на тихие окрестности темными пустыми глазницами окон.

Теперь тропа шла почти отвесно вверх. Подниматься становилось все тяжелее. С непривычки сбивалось дыхание, из-под ног то и дело вылетали камни, все сильнее давил на плечи рюкзак. Найдя наконец небольшую ровную площадку, я сел на камень и посмотрел вниз. В легкой голубоватой дымке город казался игрушечным. Старый центр, церквушки, искрящаяся на солнце река, башня ратуши, — все было как ладони. Изгибаясь, к станции подползал поезд.

Со всех сторон к городу в безмятежной долине подступали величественные горы. Гряда за грядой уходили они вдаль, до самого горизонта, растворяясь в дрожащей перспективе. Их вершины, покрытые никогда не тающими снегами, белели как сахарная глазурь на куличах. От грандиозности открывшейся картины, от звенящей тишины гор захватывало дыхание, на глаза наворачивались слезы.

Чуть выше в стороне осталась верхняя станция подвесной дороги. Снизу, из города она казалась маленьким кубиком на складке склона. Сейчас уже можно было различить несколько крупных построек и снующие фигурки людей на площадке. Впереди было еще несколько часов пути.

К цели я добрался уже вечером совершенно обессилевшим. Наверху было еще светло, но на долину уже спустились густые сумерки. Город мерцал далеко внизу тысячами огней. А прямо передо мной светились желтым окна горного приюта.

Светловолосая хозяйка в тирольском наряде с грубыми чертами уставшего лица показала мне мою комнату, а потом проводила в столовую. Она хотела казаться милой. Четверо мужчин, один из которых, очевидно, был ее отцом, весело поприветствовали меня. Они были пьяны. Я выбрал столик у окна и вгляделся в темноту.

На ужин подали мясо с овощами в горшке и яблочный пирог. Ужиная, я незаметно рассматривал девушку. Она показалась мне некрасивой.

В горах просыпаются рано. И ложатся тоже рано. Стрелка на циферблате часов на деревянной стене еще не успела доползти до девятки, как задвигались стулья и зазвенела посуда. Мужчины о чем-то громко шутили, девушка наводила порядок на столах.

Несмотря на усталость, сон пришел не сразу. Я еще долго прислушивался звукам быстро уснувшего дома, к шуму усилившегося ветра за окном. Проплывали смутные образы уже ставшего родным города, сонные горные деревушки, пастбища, дороги и тропы, скорбное лицо Девы Марии у распятия, заброшенная каменоломня, кафе у вокзала…

Полная луна таинственно подсвечивала горную гряду напротив. Серебряным призрачным блеском светились ее склоны на фоне абсолютно черного неба. На одном из ее пиков горели красные огоньки радиовышки, снизу, из долины, напоминающие звезды, висящие высоко над городом. Сейчас они были почти на одном уровне с окном моей скудно обставленной спальни. В ночи они были похожи на задние огни уходящего поезда.