Это было то удивительное время дня, когда шум в вагоне внезапно стихает, и пассажиры, закончив свою простую дорожную трапезу, словно утомленные тяжелой работой, дремлют под равномерный стук колес. Жизнь будто замирает, окна — фотографии со смазанными видами среднерусской глубинки — лишаются всякого внимания. В дальнем конце вагона в своем купе напротив жаркого титана после трудной смены крепко спит совсем юная проводница. Чья-то невидимая рука вытаскивает из дрожащего стакана ложечку, звенящую о его края, и заботливо кладет ее рядом на столе.

Экспресс с юга мчится среди деревень, то прячущихся внизу в оврагах, то подступающих к самой дороге. По еще не убранным полям лениво ползут редкие трактора. Вспыхивают под жаркими лучами сентябрьского солнца золотые купола церквушек на холмах. Проносятся мимо оставленные домишки с ярко-красными коврами дикого винограда на обветшалых стенах, забытые и заросшие засохшим бурьяном поля. Пейзаж, отзывающийся в душе особой сладкой тоской.

Темнеет, вечер наполняется новыми звуками: снуют туда-сюда пассажиры с кипятком из титана, пахнет дешевым растворимым кофе, раскрывающим только в дороге свой особый вкус. Шуршит фольга со вчерашней курицей. На столах по волшебству возникают потрескавшиеся помидоры, огурцы с рыжеватыми боками и соль в спичечных коробках.

Скоро все снова уснут чутким дорожным сном, не терпящем тишину редких ночных остановок. Поезд продолжит мчаться вперед, а бегущие навстречу дорожные столбики будут отсчитывать оставшиеся до Москвы километры. Когда за окнами замелькают яркие островки платформ со ждущими первую электричку в столицу фигурками, озябшими от утренней прохлады, юная проводница в помятой форме и с заспанными глазами пойдет будить пассажиров, натыкаясь в полутьме на полки и ноги. А дальше — судорожный сбор вещей, огни вокзала, приветствия, еще закрытое метро, суета никогда не спящего большого города — совсем другая жизнь.

У окна, поставив одну ногу на выступ батареи, сидит мужчина лет тридцати пяти. Несущаяся вслед за поездом среди рваных облаков луна нескромно разглядывает его лицо: острый нос, близко посаженные немного печальные глаза. Он медленно тянет чай, возя ногтем большого пальца по блестящему рельефу подстаканника. И кажется, что ни пролетающие за окном невидимые деревни, ни слишком увлекшаяся парочка на полке напротив в этот момент его не интересуют.

Холодным мартовским вечером на потрескавшейся и рассыпающейся от времени и непогоды бетонной платформе стояли двое. Ему на вид лет двадцать пять, он высокий, часто шутит и явно старается нравиться своей спутнице. На ней модное пальто и шарф, ее сразу выдают сугубо городская речь и манеры. Всю дорогу непрестанно хохотавшая с его шуток и цитировавшая по поводу и без строчки из стихов, скорее всего своих собственных, сейчас она выглядела больше озадаченной и растерянной, чем напуганной.

— По другую сторону железной дороги — деревня, довольно большая. За ней — еще одна, — объяснял молодой человек, когда они, обойдя приземистое зданьице с единственным светящимся окном, очевидно, конторку дежурного по станции, вышли на грязную, размытую дождями улицу.

— Идти здесь совсем немного — сейчас до перекрестка, там будет фонарь, и мы свернем на нашу улицу. А там уже — рукой подать, = говорил он бодрым голосом, чувствуя, как промокают ноги, и недоверчиво глядя на ее изящные ботиночки. Где-то в канавах еще лежал грязный снег. Дорога, по которой они медленно шли, старательно обходя особенно глубокие лужи, чавкала под ногами. Ему казалось, что они идут бесконечно. Вспомнился теплый вагон, горячий чай. Наконец — фонарь, еще немного вперед, орех у калитки.

— Пришли, — объявил молодой человек, глядя на дрожащую спутницу. Громко скрипнула калитка. Нехотя поддался замок на двери. В доме, казалось, было еще холоднее, чем снаружи. Пройдя крохотную прихожую, они оказались в просто обставленной кухне. Стол, три стула, несколько шкафчиков, старая кровать под окном и чугунная печь в углу. Предметы интерьера будто были взяты не только из разных мест, но и из разных эпох, и совершенно не подходили друг другу, как это часто бывает на старых дачах. Но от скромного убранства кухни веяло чем-то таким домашним, что двое даже ненадолго забыли о холоде.

— Тут мы, наверное, и остановимся. По крайней мере, это единственное место в доме, где сегодня может стать тепло. А может и не стать. Попробуем растопить печь, — подмигнув, сказал он.
— А если не растопим?
— Тогда пойдем на станцию и будем стучаться к дежурному. Может, пустит. Давай-ка, я зажгу несколько свечей, тут в шкафу их, оказывается, целая коробка… Так, отлично. Электричества, похоже, нет и не будет до лета. Я — за дровами, сарай тут за домом. Скоро вернусь. Если что-то услышишь, не пугайся — скорее всего, это просто мыши.

С раннего детства он с семьей проводил здесь каждое лето и хорошо знал всю округу, а не только свой двор. Но каких чужим и незнакомым казалось все сейчас. Поднявшийся ветер яростно размахивал голыми ветками деревьев и кустов, трепал пожелтевшие за зиму страницы забытой на террасе книги. Вот куст смородины, железная кровать рядом с ним. Как здорово было лежать на ней теплыми летними вечерами, глядя в небо. Он посмотрел вверх: высокие холодные звезды, скупо освещавшие им путь от станции, уже скрылись за тучами, падали редкие капли. Он обошел дом и отпер сарай. Что-то темное метнулось из угла, пронеслось мимо и исчезло в ночи. Прогремел грузовой состав.

Через полчаса от затопленной печи и свечей по помещению растекалось тепло и уют.

Укутавшись в одеяло, она сидела на старой кровати, поджав еще не совсем согревшиеся ноги. Выпитое горячее вино уже начало проявляться легким румянцем на ее щеках и огоньком в глазах. Исключительная способность слушать делала ее незаменимым собеседником.

— Эта дача досталась отцу давно, мне еще не было года, — говорил он, тоже немного порозовевший от выпитого вина и нахлынувших воспоминаний. Почему именно здесь, в глуши, так далеко от Москвы, никто не знает. Но ученые — часто чудаки. Подтягивались все новые коллеги, появлялись новые соседи. Утверждали, что здесь им хорошо работается. Получился такой вот поселок, где все вокруг — знакомые. Правда, бум прошел, кто-то со временем охладел к здешним пасторальным видам и забросил хозяйство, а то и продал. Мой отец — не исключение. У него быстро пропал интерес не только к даче, но и к семье. Но мы продолжали ездить сюда каждое лето: с мамой, бабушкой, дедушкой. Кто-то приезжал, кто-то уезжал. Я здесь проводил все три месяца, с июня и по конец августа, и понятия не имел, как выглядит Москва летом. А тут было хорошо. А когда приезжали двоюродные брат и сестра, становилось просто замечательно. Дедушка по вечерам часто водил нас к полю, за которым железная дорога. Стоя в пшенице, мы смотрели на светящиеся в сумерках окна проходящих поездов. Знали наизусть их расписание. Я все мечтал поехать в одном из этих вагонов куда-то на юг, к морю: в Евпаторию, Ялту или Анапу.

А еще иногда мы ходили с дедушкой на пруд. По вечерам там было много наших соседей. Они тихо, как тени, сидели на раскладных стульчиках в своих засадах в кустах, и только изредка, как журавель колодца, взлетала в воздух чья-нибудь удочка. В поле за прудом иногда жгли костер, в тихие вечера дым растекался над землей на фоне красного догорающего заката. Как мне тогда было жалко, что я — не художник. Возвращались мы обычно затемно, а во дворе нас уже ждали к чаю. Кстати, наш чайник, кажется, наконец, закипел.

— Случилась, правда, однажды совсем уж некрасивая история, — продолжал он, размешивая чай, — А именно, я сильно напился.
— Несчастная любовь? — в изящном изгибе ее брови читался знак вопроса, лицо же при этом оставалось совершенно невозмутимым.
— Да, она самая. Это были каникулы перед последним, выпускным классом. Период, когда думаешь, что весь мир вращается вокруг тебя одного. И только ты один способен все по-настоящему понимать и чувствовать. Перед отъездом сюда я написал ей письмо. Да-да, самое настоящее письмо. В нем, конечно, я касался только отвлеченных тем, в душе надеясь, что она прочитает что-то между строк. И получил от нее примерно такой же, ничего не значащий ответ. Перечитывал десятки раз, выискивая в каждой строчке тайные смыслы. Но так ничего и не нашел и почувствовал себя самым несчастным и одиноким человеком на свете. А дело было в конце августа…
— Августа? Ты же ей в июне написал.
— Так и есть. Она ведь ответила мне на мой московский адрес. Там письмо благополучно и пролежало, пока с оказией не добралось сюда. Так вот, у нас тогда был небольшой виноградник. Дедушка как раз приготовил вино, разлил по бутылкам. В тот вечер мы были в гостях. Я ушел рано, а мама и дедушка остались. Прихватив одну из бутылок, я направился прямо в виноградник и, расположившись на земле между кустов, смотрел на луну и думал о своей несчастной любви. С каждым глотком настроение все улучшалось, я уже был готов вскочить и бежать к своей возлюбленной. Но молодое вино оказалось крепче. Все поплыло. Помню звезды, близкий запах пыли и сухой травы — и темнота. Как меня нашли, не знаю. Досталось мне тогда очень сильно. Наутро было стыдно смотреть в глаза маме, а особенно дедушке. Я даже несколько дней из дому старался не выходить, чтобы с соседями не встречаться… Короче, всякое бывало.
— А что же любовь?
— О моих душевных страданиях она так и не узнала. Но, наверное, это и к лучшему. Сейчас она замужем за нашим одноклассником, у них все хорошо.

Догорела и погасла вторая свеча. Все вокруг приняло еще более мягкие очертания. В теплом полумраке кухни изредка вспыхивали тлеющие за решеткой печи дрова и ее глаза. Она отрывала застывший на стенках баночки, в которой стояла свеча, парафин и складывала его в аккуратную кучку. У печи сушились две пары ботинок. По чердаку ходили кошки.

— Деревня умирает. По ту сторону железной дороги — Белая Гора, Веселое и Восточный. Людей почти не осталось. Молодые едут в большой город, старшие спиваются. Иногда наоборот. И ни первые, ни вторые темп не сбавляют. Остаются старики. В нашем поселке уже большая часть домов заброшена. Первопроходцев почти не осталось. Зато появляются совсем уж странные личности, типа полуспятившего художника дальше по улице. Причем, заметь, живет он тут круглый год и все его вполне устраивает.

Окончив университет, я начал работать и почти перестал здесь появляться. У старших уже нет былого энтузиазма. Отец давно хочет все продать. И каждый раз, когда я уезжаю отсюда, у меня нет никакой уверенности, что мы сюда еще вернемся в следующем году. И спасибо тебе, что согласилась на такую авантюру — сделать здесь привал. Я и понятия не имел, как выглядит лето зимой.

Разгулявшийся ночью ветер хлестал крышу ветками деревьев. Несколько раз срывался и тут же прекращался дождь. Его капли, подхватываемые порывами, били по стеклу, как горошины. Потом все ненадолго затихало и тогда казалось, что кто-то ходит под окнами. Спали в одежде под двумя одеялами, найденными в спальне.

Он проснулся, как только за окном занялся рассвет. В остывшем доме было еще темно. Зеленоватые стрелки наручных часов вытянулись в прямую линию. Он осторожно выбрался из-под одеяла, накинул куртку и вышел в свежесть голубоватого утра. Из вчерашнего дня к крыльцу вели две пары немного размытых следов. Ночь отступала в глубину сада, обнажая новые детали двора. Рука сама нащупала в кармане пачку сигарет. Вспыхнувшая спичка осветила лицо: острый нос, близко посаженные глаза. Так и не донеся огонек, он затушил его.

Где-то в поле равномерно стучал трактор. До поезда оставалось чуть больше двух часов.

2007–2018